Неточные совпадения
Письмо это достигло той затаенной
цели, которую графиня Лидия Ивановна скрывала от самой себя. Оно до глубины души оскорбило Анну.
Просидев дома
целый день, она придумывала средства для свиданья с сыном и остановилась на решении написать мужу. Она уже сочиняла это
письмо, когда ей принесли
письмо Лидии Ивановны. Молчание графини смирило и покорило ее, но
письмо, всё то, что она прочла между его строками, так раздражило ее, так ей возмутительна показалась эта злоба в сравнении с ее страстною законною нежностью к сыну, что она возмутилась против других и перестала обвинять себя.
Чичиков, стоя перед ними, думал: «Которая, однако же, сочинительница
письма?» — и высунул было вперед нос; но по самому носу дернул его
целый ряд локтей, обшлагов, рукавов, концов лент, душистых шемизеток и платьев.
Наконец, пришло известие (Дуня даже приметила некоторое особенное волнение и тревогу в ее последних
письмах), что он всех чуждается, что в остроге каторжные его не полюбили; что он молчит по
целым дням и становится очень бледен.
Марья Ивановна приняла
письмо дрожащею рукою и, заплакав, упала к ногам императрицы, которая подняла ее и
поцеловала. Государыня разговорилась с нею. «Знаю, что вы не богаты, — сказала она, — но я в долгу перед дочерью капитана Миронова. Не беспокойтесь о будущем. Я беру на себя устроить ваше состояние».
Самгин зашел к ней, чтоб передать
письмо и посылку Марины. Приняв
письмо, девица
поцеловала его, и все время, пока Самгин сидел, она держала
письмо на груди, прижав его ладонью против сердца.
Прошла среда. В четверг Обломов получил опять по городской почте
письмо от Ольги, с вопросом, что значит, что такое случилось, что его не было. Она писала, что проплакала
целый вечер и почти не спала ночь.
Она мечтала, как «прикажет ему прочесть книги», которые оставил Штольц, потом читать каждый день газеты и рассказывать ей новости, писать в деревню
письма, дописывать план устройства имения, приготовиться ехать за границу, — словом, он не задремлет у нее; она укажет ему
цель, заставит полюбить опять все, что он разлюбил, и Штольц не узнает его, воротясь.
Штольц не приезжал несколько лет в Петербург. Он однажды только заглянул на короткое время в имение Ольги и в Обломовку. Илья Ильич получил от него
письмо, в котором Андрей уговаривал его самого ехать в деревню и взять в свои руки приведенное в порядок имение, а сам с Ольгой Сергеевной уезжал на южный берег Крыма, для двух
целей: по делам своим в Одессе и для здоровья жены, расстроенного после родов.
«Я посягал на
поцелуй, — с ужасом думал он, — а ведь это уголовное преступление в кодексе нравственности, и не первое, не маловажное! Еще до него есть много степеней: пожатие руки, признание,
письмо… Это мы всё прошли. Однако ж, — думал он дальше, выпрямляя голову, — мои намерения честны, я…»
Далее ему вдруг пришло в голову, что бы было, если б
письмо это достигло
цели, если б она разделила его мысль, испугалась, как он, ошибок и будущих отдаленных гроз, если б послушала его так называемой опытности, благоразумия и согласилась расстаться, забыть друг друга?
— Вот тут написано, — решил он, взяв опять
письмо: — «Пред вами не тот, кого вы ждали, о ком мечтали: он придет, и вы очнетесь…» И полюбите, прибавлю я, так полюбите, что мало будет не года, а
целой жизни для той любви, только не знаю… кого? — досказал он, впиваясь в нее глазами.
Отчего эта загадочность, исчезание по
целым дням, таинственные
письма, прятанье, умалчивание, под которым ползла, может быть, грубая интрига или крылась роковая страсть или какая-то неуловимая тайна — что наконец?
Наконец упрямо привязался к воспоминанию о Беловодовой, вынул ее акварельный портрет, стараясь привести на память последний разговор с нею, и кончил тем, что написал к Аянову
целый ряд
писем — литературных произведений в своем роде, требуя от него подробнейших сведений обо всем, что касалось Софьи: где, что она, на даче или в деревне?
Я начал уже сам сочинять их роман: думал, не застали ли их где-нибудь уединенно гуляющих, или перехватили
письмо, в коем сказано: «люблю, мол, тебя» — или раздался преступный
поцелуй среди дуэтов Россини и Беллини.
И все раздумывал он: от кого другое
письмо? Он задумчиво ходил
целый день, машинально обедал, не говорил с бабушкой и Марфенькой, ушел от ее гостей, не сказавши ни слова, велел Егорке вынести чемодан опять на чердак и ничего не делал.
Я решил, несмотря на все искушение, что не обнаружу документа, не сделаю его известным уже
целому свету (как уже и вертелось в уме моем); я повторял себе, что завтра же положу перед нею это
письмо и, если надо, вместо благодарности вынесу даже насмешливую ее улыбку, но все-таки не скажу ни слова и уйду от нее навсегда…
Знал он тоже, что и Катерине Николавне уже известно, что
письмо у Версилова и что она этого-то и боится, думая, что Версилов тотчас пойдет с
письмом к старому князю; что, возвратясь из-за границы, она уже искала
письмо в Петербурге, была у Андрониковых и теперь продолжает искать, так как все-таки у нее оставалась надежда, что
письмо, может быть, не у Версилова, и, в заключение, что она и в Москву ездила единственно с этою же
целью и умоляла там Марью Ивановну поискать в тех бумагах, которые сохранялись у ней.
Действительно, на столе, в шкафу и на этажерках было много книг (которых в маминой квартире почти совсем не было); были исписанные бумаги, были связанные пачки с
письмами — одним словом, все глядело как давно уже обжитой угол, и я знаю, что Версилов и прежде (хотя и довольно редко) переселялся по временам на эту квартиру совсем и оставался в ней даже по
целым неделям.
— Вот это
письмо, — ответил я. — Объяснять считаю ненужным: оно идет от Крафта, а тому досталось от покойного Андроникова. По содержанию узнаете. Прибавлю, что никто в
целом мире не знает теперь об этом
письме, кроме меня, потому что Крафт, передав мне вчера это
письмо, только что я вышел от него, застрелился…
Суда здесь, курьеры здесь, а с ними и
письма. Сколько расспросов, новостей! У всех
письма в руках, у меня
целая дюжина.
Я заглянул за борт: там
целая флотилия лодок, нагруженных всякой всячиной, всего более фруктами. Ананасы лежали грудами, как у нас репа и картофель, — и какие! Я не думал, чтоб они достигали такой величины и красоты. Сейчас разрезал один и начал есть: сок тек по рукам, по тарелке, капал на пол. Хотел писать
письмо к вам, но меня тянуло на палубу. Я покупал то раковину, то другую безделку, а более вглядывался в эти новые для меня лица. Что за живописный народ индийцы и что за неживописный — китайцы!
Этот писатель мне столько указал, столько указал в назначении женщины, что я отправила ему прошлого года анонимное
письмо в две строки: «Обнимаю и
целую вас, мой писатель, за современную женщину, продолжайте».
Затем последовал уже
целый ряд
писем, по
письму в день, все так же важных и витиеватых, но в которых сумма, просимая взаймы, постепенно спускаясь, дошла до ста рублей, до двадцати пяти, до десяти рублей, и наконец вдруг Грушенька получила
письмо, в котором оба пана просили у ней один только рубль и приложили расписку, на которой оба и подписались.
Целые дни я проводил в палатке, вычерчивал маршруты, делал записи в дневниках и писал
письма. В перерывах между этими занятиями я гулял на берегу моря и наблюдал птиц.
В течение первых трех лет разлуки Андрюша писал довольно часто, прилагал иногда к
письмам рисунки. Г-н Беневоленский изредка прибавлял также несколько слов от себя, большей частью одобрительных; потом
письма реже стали, реже, наконец совсем прекратились.
Целый год безмолвствовал племянник; Татьяна Борисовна начинала уже беспокоиться, как вдруг получила записочку следующего содержания...
Сколько времени где я проживу, когда буду где, — этого нельзя определить, уж и по одному тому, что в числе других дел мне надобно получить деньги с наших торговых корреспондентов; а ты знаешь, милый друг мой» — да, это было в
письме: «милый мой друг», несколько раз было, чтоб я видела, что он все по-прежнему расположен ко мне, что в нем нет никакого неудовольствия на меня, вспоминает Вера Павловна: я тогда
целовала эти слова «милый мой друг», — да, было так: — «милый мой друг, ты знаешь, что когда надобно получить деньги, часто приходится ждать несколько дней там, где рассчитывал пробыть лишь несколько часов.
Но я торопливо хватаю первое, удобное для моей
цели, что попалось под руку, — попалась салфетка, потому что я, переписав
письмо отставного студента, сел завтракать — итак, я схватываю салфетку и затыкаю ему рот: «Ну, знаешь, так и знай; что ж орать на весь город?»
«…Представь себе дурную погоду, страшную стужу, ветер, дождь, пасмурное, какое-то без выражения небо, прегадкую маленькую комнату, из которой, кажется, сейчас вынесли покойника, а тут эти дети без
цели, даже без удовольствия, шумят, кричат, ломают и марают все близкое; да хорошо бы еще, если б только можно было глядеть на этих детей, а когда заставляют быть в их среде», — пишет она в одном
письме из деревни, куда княгиня уезжала летом, и продолжает: «У нас сидят три старухи, и все три рассказывают, как их покойники были в параличе, как они за ними ходили — а и без того холодно».
А эпитет этот, в переложении на русские нравы, обнимал и оправдывал
целый цикл всякого рода зазорностей: и шулерство, и фальшивые заемные
письма, и нетрудные победы над женскими сердцами, чересчур неразборчиво воспламенявшимися при слове «любовь».
В течение
целого дня они почти никогда не видались; отец сидел безвыходно в своем кабинете и перечитывал старые газеты; мать в своей спальне писала деловые
письма, считала деньги, совещалась с должностными людьми и т. д.
Жил здесь отставной кавалерийский полковник,
целые дни лежавший на диване с трубкой и рассылавший просительные
письма своим старым друзьям, которые время от времени платили за его квартиру.
Из «мест не столь отдаленных» Полуянов шел
целый месяц, обносился, устал, изнемог и все-таки был счастлив. Дорогой ему приходилось питаться чуть не подаянием. Хорошо, что Сибирь — золотое дно, и «странного» человека везде накормят жальливые сибирские бабы. Впрочем, Полуянов не оставался без работы: писал по кабакам прошения, солдаткам
письма и вообще представлял своею особой походную канцелярию.
В первый момент доктор не придал
письму никакого значения, как безыменной клевете, но потом оно его начало беспокоить с новой точки зрения: лично сам он мог наплевать на все эти сплетни, но ведь о них, вероятно, говорит
целый город.
Конечно, все это было глупо, но уж таковы свойства всякой глупости, что от нее никуда не уйдешь. Доктор старался не думать о проклятом
письме — и не мог. Оно его мучило, как смертельный грех. Притом иметь дело с открытым врагом совсем не то, что с тайным, да, кроме того, здесь выступали против него
целою шайкой. Оставалось выдерживать характер и ломать самую дурацкую комедию.
В
письме к Мишле в защиту русского народа Герцен писал: «Россия никогда не сделает революцию с
целью отделаться от царя Николая и заменить его царями-представителями, царями-судьями, царями-полицейскими».
— С какою же
целью? Что было в
письме? Покажи
письмо!
–…Но мы, может быть, будем не бедны, а очень богаты, Настасья Филипповна, — продолжал князь тем же робким голосом. — Я, впрочем, не знаю наверно, и жаль, что до сих пор еще узнать ничего не мог в
целый день, но я получил в Швейцарии
письмо из Москвы, от одного господина Салазкина, и он меня уведомляет, что я будто бы могу получить очень большое наследство. Вот это
письмо…
В день получения
письма она всех приласкала, даже
поцеловала Аглаю и Аделаиду, в чем-то собственно пред ними покаялась, но в чем именно, они не могли разобрать.
«Я, однако же, замечаю (писала она в другом
письме), что я вас с ним соединяю, и ни разу не спросила еще, любите ли вы его? Он вас полюбил, видя вас только однажды. Он о вас как о „свете“ вспоминал; это его собственные слова, я их от него слышала. Но я и без слов поняла, что вы для него свет. Я
целый месяц подле него прожила и тут поняла, что и вы его любите; вы и он для меня одно».
Упомянули же мы об этих
письмах наиболее с тою
целью, что в некоторых из них заключались сведения о семействе Епанчиных и, главное, об Аглае Ивановне Епанчиной.
…Оставим заботу сердечную, [В начале
письма — о любви к Н. Д., о беспокойстве по поводу отсутствия
писем от нее.] перейдем к существенному… Я
целую тебя троекратно, чтоб не сказать: мильон раз.
Прощай, любезный друг Оболенский, мильон раз тебя
целую, больше, чем когда-нибудь. Продолжай любить меня попрежнему. Будь доволен неполным и неудовлетворительным моим
письмом. Об соседях на западе нечего сказать особенного. Знаю только, что Беляевы уехали на Кавказ. Туда же просились Крюковы, Киреев и Фролов. Фонвизину отказано. — Крепко обнимаю тебя.
История Собакского давно у нас известна. Благодарю вас за подробности. [Ссыльного поляка Собаньского убили его служащие с корыстной
целью. Подробности в
письме Якушкина от 28 августа 1841 г. (сб. «Декабристы», 1955, стр. 277 и сл.).] Повара я бы, без зазрения совести, казнил, хотя в нашем судебном порядке я против смертной казни. Это изверг. По-моему, также Собанский счастлив, но бедная его мать нашим рассуждением не удовольствуется…
Передайте мой дружеский привет доброму моему Ивану. Тони
поцелуйте за меня и скажите, что я жду обещанного им
письма, где он хотел меня познакомить с распределением его дня. Всегда с удовольствием читаю его
письма, они имеют свой особенный характер.
На днях получил доброе
письмо ваше от 8-го генваря, почтенный, дорогой мой друг Егор Антонович! Оно истинно меня утешило и как будто перенесло к вам, где бывал так счастлив. Спасибо вам за подробный отчет о вашем житье-бытье.
Поцелуйте добрую мою М. Я. и всех ваших домашних: их воспоминание обо мне очень дорого для меня; от души всех благодарю.
Очень жаль, любезный друг Кюхельбекер, что мое
письмо [Это
письмо Пущина не найдено.] тебя рассердило: я писал к тебе с другою
целью; но видно, что тут, как и во многих других обстоятельствах бывает, приходится каждому остаться при своем мнении.
Очень вас благодарю, добрая Катерина Федосеевна, за вашу приписку —
поцелуйте вашу Машеньку за ее строчку. Приласкайте за меня и Павлушу. Душевно вам желаю всего отрадного в семейном вашем кругу. Часто ли вы получаете
письма из Солдиной?
— И не стыдно, — говорила она, прерывая свои
поцелуи. — За что, про что разорвала детскую дружбу, пропала, не отвечала на
письма и теперь не рада! Ну, скажи, ведь не рада совсем?
Ступина принесла и бросила какие-то два
письма, Каверина кинула в огонь свой давний дневник, Прорвич — составленный им лет шесть тому назад проект демократической республики, умещавшийся всего на шести писанных страничках. Одна Бертольди нашла у себя очень много материала, подлежащего сожжению. Она беспрестанно подносила Белоярцеву
целые кипы и с торжеством говорила...